– Вот именно, вы попали в самую точку. – Мэгги не принимала никаких утешений. – Она необыкновенно к нему привязана. И не более того. В конце концов, они знакомы уже семь лет. Если б она собиралась за него замуж, они бы уже давным-давно поженились.

– Вы думаете? Я неплохо знаю Джастину. – Энн говорила чистую правду, в Дрохеде никто, в том числе и Фиа с Мэгги, не понимал Джастину так, как она. – Я думаю, она отчаянно боится полюбить той любовью, какую влечет за собой замужество, и, признаться, я восхищаюсь этим Лионом. Он, видно, прекрасно ее раскусил. Нет, я не могу сказать наверняка, что он в нее влюблен, но уж если влюблен, у него хватает ума ждать, пока она дозреет для решительного шага. – Энн наклонилась в кресле, забытая книга упала на кафельный пол веранды. – Слышите, слышите эту птицу? Как хорошо, по-моему, соловью и то до нее далеко… – И, помедлив, высказала наконец то, что уже многие недели было у нее на душе: – Мэгги, почему бы вам не поехать в Рим? Вам бы надо быть там, когда Дэн примет сан.

– Я в Рим не поеду! – сквозь зубы ответила Мэгги. – Я никогда больше никуда не двинусь из Дрохеды.

– Ну что вы, Мэгги! Дэн так огорчится! Пожалуйста, поезжайте! Если вы не поедете, там не будет ни одной женщины из Дрохеды, вы одна еще молоды и можете лететь. Поверьте, если бы я, старая развалина, могла надеяться, что выдержу такое путешествие, я бы уж была в этом самолете.

– Отправиться в Рим и смотреть, как празднует победу Ральф де Брикассар? Да я скорее умру!

– Мэгги, Мэгги! Конечно, вы разочарованы, но зачем же отводить душу на нем и на родном сыне? Вы же однажды признали, что сами во всем виноваты. Так смирите свою гордыню и поезжайте в Рим, сделайте милость.

– Дело не в гордыне. – Мэгги вздрогнула. – Ох, Энн, мне страшно ехать! Я не верю, что это неизбежно, не могу поверить. Как подумаю, мороз по коже.

– А если, приняв сан, он не сможет приехать домой, об этом вы не подумали? Это вам в голову не приходило? У священника не будет таких долгих каникул, как у семинариста, и если он решит остаться в Риме, придется вам самой туда ездить, не то вы совсем его не увидите. Поезжайте в Рим, Мэгги!

– Не могу. Знали бы вы, как мне страшно! Дело не в гордыне и не в том, что Ральф взял надо мной верх и прочее, – это все отговорки, это я выдумываю, чтоб ко мне не приставали с вопросами. Бог свидетель, я так по ним обоим стосковалась, на коленях поползла бы поглядеть на них, да только ни минуты не верю, что я-то им нужна. Нет, Дэн рад будет меня видеть, а вот Ральф? Он и думать забыл, что я существую на свете. Говорю вам, мне страшно. Всем нутром чувствую: если я поеду в Рим, случится несчастье. Потому и не еду.

– Да что может случиться, скажите на милость?

– Не знаю. Если б я знала, было бы с чем бороться. А тут просто ощущение – как побороть ощущение? Ничего другого. Предчувствие. Словно бессмертные боги собираются мне отплатить.

Энн засмеялась:

– Бросьте, Мэгги! Вы прямо как настоящая старуха!

– Не могу я, не могу! И я и есть старуха.

– Глупости, вы еще моложавая женщина в расцвете лет. И достаточно молоды, чтобы прокатиться в самолете.

– Ох, отвяжитесь вы от меня! – свирепо огрызнулась Мэгги и снова уткнулась в книгу.

Бывают случаи, когда Рим заполняет толпа, привлеченная совсем особой целью. Не туристы, не любопытные зеваки, что по нынешним реликвиям пытаются представить себе величие былых времен, и не перелетные птицы, наскоро осматривающие Рим в свободный час, проездом из какого-нибудь пункта А в пункт Б. Нет, эту массу людей объединяет некое общее чувство; они преисполнены гордости, они приезжают, чтобы увидеть своими глазами, как в величественной римской базилике – самом чтимом храме на свете – их сын, племянник или иной родич будет торжественно посвящен в духовный сан. Эти приезжие останавливаются кто в скромных пансионах, кто в роскошных отелях, кто у родных или друзей. Но все они заодно, в мире друг с другом и с целым светом. Как оно и подобает, они осматривают все подряд: вот Ватиканский музей и под конец, как награда за долготерпение, Сикстинская капелла, вот Форум, Колизей, Аппиева дорога, лестница на площади Испании, алчный фонтан Треви, son et lumiere [17] . Все это заполняет время в ожидании заветного дня. Этим людям даруется особая милость – аудиенция у самого папы, Рим щедр и ничего для них не жалеет.

На этот раз в отличие от всех прошлых лет Дэн не встречал сестру на вокзале: в уединении он готовился к предстоящему. Вместо него по затоптанному перрону, точно какой-то большой зверь, рыскал Лион Мёрлинг Хартгейм. Он не поцеловал Джастину при встрече – он никогда этого не делал, – только обнял за плечи и крепко сжал.

– Вот медведь, – сказала Джастина.

– Медведь?

– Раньше, когда мы только познакомились, я думала, вы – какое-то недостающее звено в истории происхождения человека, но потом решила, что вы ближе не к горилле, а к медведю. Горилла – нелестное сравнение.

– А медведь – лестное?

– Ну, пожалуй, медведь тоже кого угодно в два счета прикончит, но все-таки он поласковей. – Она взяла Лиона под руку и легко примерилась к его шагу, они были почти одного роста. – Как Дэн? Видели вы его, прежде чем он укрылся в уединении? Я чуть не убила Клайда, он меня раньше никак не отпускал.

– Дэн такой же, как всегда.

– Вы не совратили его с пути истинного?

– Я?! Разумеется, нет. А вы прелестно выглядите.

– Я совершенная паинька, и притом озолотила всех лондонских портных. Нравится вам моя новая юбка-коротышка? Это называется мини.

– Пройдите вперед, тогда я вам скажу.

Широкая шелковая юбка доходила примерно до середины бедер, она взметнулась вихрем, когда Джастина опять круто повернула навстречу Лиону.

– Что скажете, Ливень? Неприлично? В Париже я еще ни на одной женщине не видела такой короткой юбчонки.

– Это лишь подтверждает ту истину, herzchen, что с такими стройными ножками, как у вас, совершенно неприлично носить юбку хоть на миллиметр длиннее. Римляне со мной наверняка согласятся.

– Ну, значит, у меня весь зад будет в синяках не к вечеру, а уже через час-другой. Черт бы их всех побрал! Но знаете что, Ливень?

– Да?

– Меня еще ни разу не ущипнул священник. Сколько лет я болтаюсь по Ватикану, и хоть бы разок меня удостоили щипком! Вот я и подумала, может быть, в мини-юбке я еще соблазню какого-нибудь прелата.

– Пожалуй, вы соблазните меня, – улыбнулся Хартгейм.

– Да ну? И еще в оранжевом? Я думала, вам противно видеть меня в оранжевом, при моих оранжевых волосах.

– Это воспламеняет чувства, такой буйный цвет.

– Вы надо мной смеетесь, – сердито сказала Джастина, усаживаясь в его закрытый «мерседес» с развевающимся германским флажком на радиаторе. – Когда это вы обзавелись национальным флагом?

– Когда получил новый правительственный пост.

– Недаром я оценила сообщение в «Ньюс». А вы его видели?

– Вы же знаете, Джастина, я не читаю эти газетенки.

– Я тоже, но кто-то показал мне тот номер. – Тут она заговорила громче, до ужаса жеманным мнимоаристократическим тоном: – «Некая рыжеволосая восходящая звезда сцены, австралийка по происхождению, завязывает тесную дружбу с неким членом западногерманского кабинета министров».

– Они не могут знать, что мы давным-давно знакомы, – спокойно сказал Лион, вытянул ноги и уселся поудобнее.

Джастина одобрительным взглядом окинула его костюм – очень небрежный, очень итальянский. Да, Лион и сам отнюдь не отстает от европейской моды, и даже осмеливается носить сетчатые рубашки, позволяющие итальянцам выставлять напоказ густую поросль на груди.

– Вам совсем не следует ходить в костюмах при воротничке и галстуке, – неожиданно сказала она.

– Вот как? Почему?

– Ваш стиль явно вольный, вот как сейчас: золотой медальон с цепочкой на волосатой груди. Когда вы в костюме, кажется, что у вас брюшко и никакой талии, а на самом деле ничего подобного.