– Я и забыл, как тут хорошо! – ахнул Фрэнк.

– Это наш дом, – сказала Фиа. – Мы о нем заботимся.

Она отвела машину к гаражу, потом они с Фрэнком пошли обратно к дому, он нес свой чемоданчик.

– Как тебе удобнее, Фрэнк, – хочешь комнату в Большом доме или поселишься отдельно, в одном из тех, что для гостей? – спросила Фиа.

– Спасибо, лучше отдельно. – Фрэнк поднял на мать погасшие глаза. – Приятно, что можно будет побыть одному, – пояснил он. И никогда больше ни словом не упоминал о том, как ему жилось в тюрьме.

– Да, я думаю, так тебе будет лучше, – согласилась Фиа, идя впереди Фрэнка к себе в гостиную. – В Большом доме сейчас полно народу, приехал кардинал, у Дэна и Джастины каникулы, послезавтра на Рождество приезжают Людвиг и Энн Мюллер.

Фиа потянула шнурок звонка – знак, чтобы подавали чай, – и неспешно пошла по комнате, зажигая керосиновые лампы.

– Мюллеры? – переспросил Фрэнк.

Фиа как раз вывертывала фитиль; не кончив, обернулась, посмотрела на сына.

– Много времени прошло, Фрэнк. Мюллеры – старые друзья Мэгги. – Прибавила огня в лампе и села в свое глубокое кресло. – Через час ужин, но сначала мы с тобой выпьем по чашке чаю. За дорогу я наглоталась пыли, совсем в горле пересохло.

Фрэнк неловко сел на краешек обитой кремовым шелком тахты, почти с благоговением оглядел комнату.

– Все стало совсем не так, как было при тетушке Мэри.

Фиа улыбнулась.

– Надо думать, – сказала она.

Тут вошла Мэгги, и оказалось, освоиться с тем, что она уже не малышка Мэгги, а взрослая женщина, гораздо труднее, чем увидеть, как постарела мать. Сестра обнимала и целовала его, а Фрэнк отвернулся, съежился в своем мешковатом пиджаке и поверх сестриного плеча растерянно смотрел на мать; Фиона ответила взглядом, который говорил: ничего, подожди немного, скоро все станет проще. А через минуту, когда он все еще искал какие-то слова, которые можно бы сказать этой незнакомой женщине, вошла дочь Мэгги – высокая, худенькая, чопорно села, крупными руками перебирая складки платья, оглядела всех по очереди очень светлыми глазами. А ведь она старше, чем была Мэгги, когда он сбежал из дому, подумал Фрэнк. Потом вошли кардинал и сын Мэгги – красивый мальчик, лицо спокойное, даже холодноватое; подошел к сестре и сел подле нее на пол.

– Ужасно рад вас видеть, Фрэнк. – Кардинал де Брикассар крепко пожал ему руку, потом обернулся к Фионе, приподнял левую бровь: – Чай? Прекрасная мысль!

Все вместе, впятером, вошли братья Клири, и вот это было тяжко, они-то ничего ему не простили. Фрэнк знал почему: слишком жестокую рану он нанес матери. Но какими словами хоть что-то им объяснить, как рассказать о своей боли и одиночестве, как просить прощения – этого он не знал. И ведь по-настоящему важно только одно – мама, а она никогда не думала, что его нужно за что-то прощать.

Не кто-нибудь, а кардинал де Брикассар старался, чтобы вечер прошел гладко, поддерживал беседу за столом и после, когда опять перешли в гостиную, с непринужденностью истинного дипломата болтал о пустяках и особенно заботился о том, чтобы в общий разговор втянуть и Фрэнка.

– Я все хотел спросить, Боб, куда подевались кролики? Нор кругом без числа, но я еще не видел ни одного кролика.

– Кролики все передохли, – сказал Боб.

– Передохли?

– Ну да, от какой-то штуки, которая называется миксоматоз. К сорок седьмому году кролики заодно с той долгой сушью нас, можно сказать, прикончили, земля во всей Австралии уже ничего не давала. Хоть караул кричи, – оживленно продолжал Боб, он рад был поговорить о чем-то таком, что Фрэнка не касается.

Но тут Фрэнк нечаянно еще больше подогрел враждебность брата.

– А я не знал, что дело уж так плохо, – вставил он и выпрямился на стуле; он надеялся, что кардинал будет доволен этой крупицей его участия в беседе.

– Ну, я ничего не преувеличиваю, можешь мне поверить! – отрезал Боб: с какой стати Фрэнк вмешивается, он-то почем знает?

– А что же случилось? – поспешно спросил де Брикассар.

– В Австралийском обществе научных и технических исследований вывели какой-то вирус и в позапрошлом году начали в штате Виктория опыты, взялись заражать кроликов. Уж не знаю, что за штука такая вирус, вроде микробов, что ли. Этот называется миксоматозный. Сначала зараза не очень распространилась, хотя кролики, которые заболели, все передохли. А вот через год после тех первых опытов как пошло косить, думают, эту штуку переносят москиты, и шафран тоже как-то помогает. Ну, и кролики стали дохнуть миллионами, как метлой вымело. Редко-редко теперь увидишь больного, морда вся опухшая, в каких-то шишках, страх смотреть. Но это было отлично сработано, Ральф, право слово. Миксоматозом никто больше не заболевает, даже самая близкая кроличья родня. Так что великое спасибо ученым, от этой напасти мы избавились.

Кардинал широко раскрытыми глазами посмотрел на Фрэнка.

– Представляете, Фрэнк? Нет, вы понимаете, что это значит?

Несчастный Фрэнк покачал головой. Хоть бы его оставили в покое!

– Это же бактериологическая война, уничтожение целого вида. Хотел бы я знать, известно ли остальному миру, что здесь, в Австралии, между сорок девятым и пятьдесят вторым годом затеяли вирусную войну и благополучно истребили миллиарды населявших эту землю живых созданий. Недурно! Итак, это вполне осуществимо. Уже не просто выдумки «желтой» прессы, а открытие, примененное на практике. Теперь они могут преспокойно похоронить свои атомные и водородные бомбы. Я понимаю, от кроликов необходимо было избавиться, но это великое достижение науки уж наверно не принесет ей славы. И невозможно без ужаса об этом думать.

Дэн с самого начала внимательно прислушивался к разговору.

– Бактериологическая война? – спросил он. – Первый раз слышу. А что это такое, Ральф?

– Это звучит непривычно, Дэн, но я ватиканский дипломат и потому, увы, обязан не отставать от таких словесных новшеств, как «бактериологическая война». Коротко говоря, это и означает миксоматоз. Когда в лаборатории выводится микроб, способный убивать или калечить живые существа одного определенного вида.

Дэн бессознательно осенил себя крестным знамением и прижался к коленям Ральфа де Брикассара.

– Наверное, нам надо помолиться, правда?

Кардинал посмотрел сверху вниз на светловолосую голову мальчика и улыбнулся.

Если в конце концов Фрэнк как-то приспособился к жизни в Дрохеде, то лишь благодаря Фионе – наперекор упрямому недовольству остальных сыновей она держалась так, словно старший был в отлучке совсем недолго, ничем не опозорил семью и не доставил матери столько горя. Исподволь, незаметно она отвела ему в Дрохеде место, где ему, видно, и хотелось укрыться, подальше от братьев; и она не стремилась возродить в нем былую пылкость. Живой огонь угас навсегда, мать поняла это с первой же минуты, когда на джиленбоунском перроне он посмотрел ей в глаза. Все сгинуло за те годы, о которых он не хотел ей ничего рассказать. Ей оставалось лишь по возможности облегчить ему жизнь, а для этого был только один верный путь – принимать теперешнего Фрэнка так, словно в Дрохеду вернулся все тот же прежний Фрэнк.

О том, чтобы он работал на выгонах, не могло быть и речи, братья не желали иметь с ним дела, да и он издавна терпеть не мог бродячую жизнь овчара. Он любил смотреть на все, что прорастает из земли и цветет, а потому Фиа поручила ему копаться на клумбах Главной усадьбы и оставила в покое. И мало-помалу братья Клири освоились с тем, что Фрэнк вернулся к семейному очагу, и стали понимать, что он вовсе не угрожает, как в былые времена, их благополучию. Ничто вовек не изменит отношения к нему матери – в тюрьме ли Фрэнк, здесь ли, ее любовь все та же. Важно одно: мать счастлива, что он здесь, в Дрохеде. А к жизни братьев он касательства не имеет, для них он значит не больше и не меньше, чем прежде.

А меж тем Фиа совсем не радовалась, глядя на Фрэнка, да и как могло быть иначе? Каждый день видеть его в доме тоже мучительно, хоть и по-иному, чем мучилась она, когда совсем нельзя было его видеть. Горько и страшно это, когда видишь – загублена жизнь, загублен человек. Тот, кто был любимым ее сыном и, должно быть, выстрадал такое, чего она и вообразить не в силах.